Интервью / Интервью с академиком Револьдом Энтовым.

Современная экономическая теория все меньше пытается объяснить хозяйственный мир в рамках прозрачных детерминистских моделей, предлагая взамен все более изощренные способы его вероятностного моделирования. Не означает ли это гибель экономики как науки? Нет, считает академик Револьд Энтов Вам доводилось держать в руках American Economic Review, флагман современной экономической мысли, журнал, публикация в котором является свидетельством профессиональной состоятельности экономиста, на каком бы континенте он ни предавался своим штудиям? Если нет, я вам засвидетельствую: это математический, а не экономический журнал. Все, что в нем написано, к собственно Экономической Науке Смита, Рикардо, Маршалла, Хикса, Шумпетера имеет лишь терминологическое — и притом все уменьшающееся — отношение. Конечно, производить такие статьи лучше, чем бить детей или свежевать кошек. Хотите, господа, заниматься этой математической эквилибристикой — флаг вам в руки! Прошу только об одном: не называйте это экономикой — великие люди в гробах переворачиваются. Ну вот вы уже раздражены, дорогой читатель. Я и не спорю — мои слова сильно смахивают на мракобесный бред человека, не вполне владеющего математическими методами анализа экономики. Это действительно так, мне скрывать нечего: двадцать лет назад диплом МГУ по специальности «экономическая кибернетика» не давал, увы, автоматического пропуска в мир кривых и формул, в закоулки American Economic Review. Тем не менее у меня есть сильное подозрение, что математическая, модельная оснащенность современных экономических работ — процентов на тридцать-сорок не более чем дань моде. Да, используемые экономистами модели становятся все более совершенными. Но лучше ли ученые стали понимать окружающий хозяйственный мир? Законы его развития? Обрели ли они более глубокое знание индивидуального и группового экономического поведения, психологии и мотивации хозяйственных решений? Сказано ли за последние пятьдесят лет хоть одно действительно новое слово о глубинных тайнах экономического бытия, например откуда берется процент и отчего зависит его величина? По-моему, книжка Ирвинга Фишера «Теория процента» 1930 года в этом вопросе остается непокоренной вершиной. Сегодня никто из экономистов даже не задумывается об онтологических вещах, все только модели оттачивают. Не свидетельствует ли это о кризисе экономики как науки? Эти тяжелые вопросы мучают меня не один год, и в одиночку разрешить их я, недоучка, решительно не в состоянии. Слава богу, я нашел достойного собеседника. Один из опытнейших и самых эрудированных российских экономистов, академик РАН, профессор Высшей школы экономики Револьд Михайлович Энтов вступился за современную экономическую теорию, отбив почти все мои на нее нападки. В нашей беседе мы решили несколько сузить тему, сконцентрировавшись на прошлых и настоящих теориях делового цикла, за новые трактовки которого была присвоена Нобелевская премия по экономике за 2004 год. — Стыдно признаться, существует явный пробел в моем образовании: я никак не могу связать теории делового цикла конца девятнадцатого — первой половины двадцатого века с современными теориями. Как понимали циклы Туган-Барановский, Викселль, Митчелл, Кузнец, я более или менее представляю, но есть ли преемственность между их интерпретациями цикла и нынешними теориями? — Попробуем разобраться. Меня смущает, правда, что это один из тех разделов макроэкономической теории, который довольно далек от сегодняшних российских реалий. Проблемы нашего делового цикла пока не слишком актуальны. — Но и у нас когда-то циклы появятся… — Характеристики циклов, внутренне присущих какой-либо экономике, обычно обнаруживаются после того, как выкристаллизовались более или менее стабильные структуры хозяйственных институтов и выявились образцы «нормального» развития. Впрочем, те страны, которые в большой мере зависят от экспорта энергетических и сырьевых ресурсов, неизменно обнаруживают острую чувствительность к циклическим колебаниям спроса на мировых рынках. — Теоретический аспект не менее важен. На примере циклов мне хотелось бы попытаться перекинуть мостик между «старой», условно говоря, до Второй мировой войны, и «новой», современной, экономической наукой. — Тогда я начну «от печки». Деловой цикл есть динамическая характеристика, которая пришла в экономическую теорию намного позже, чем в естественные науки. Циклические колебания в математике, физике исследовались достаточно давно — в семнадцатом-восемнадцатом веках были получены серьезные научные результаты. Экономическая теория заинтересовалась циклическими колебаниями значительно позже. Еще в начале девятнадцатого века большинство экономистов плохо понимали, что такое общее перепроизводство. В 1803 году один из наиболее популярных тогда французских экономистов Жан-Батист Сэй утверждал, что, вообще говоря, общее перепроизводство невозможно. Он исходил при этом из элементарной логики: поскольку в обмене человек отдает свой товар и получает другой, деньги служат лишь расчетным средством. Сэй сформулировал не вполне тривиальный, но все же нехитрый вывод: предложение само порождает спрос. Примерно такой же позиции придерживался великий английский экономист Дэвид Рикардо. Гораздо большую тонкость в данном вопросе проявили современники Рикардо — швейцарец Жан Сисмонди и английский экономист Томас Роберт Мальтус, которые в своих работах (соответственно 1819-й и 1820 год) отметили, что с появлением наемных рабочих массовые покупки осуществляют уже не только и не столько товаропроизводители, сколько получатели доходов на рынках факторов производства. И если, как полагал Сисмонди, заработная плата имеет тенденцию к снижению, то массовое производство средств существования может не встретить достаточного платежеспособного спроса. В этой ситуации Мальтус апеллировал к потребительскому спросу со стороны землевладельцев — класса, который не вызывал у Рикардо добрых чувств. Несколько прямолинейный Рикардо никак не мог взять в толк, как потребление непроизводительного класса может в конечном счете способствовать увеличению богатства. Этот тезис Мальтуса, который вызывал крайнее недоумение Рикардо, через сто лет выдвинул в центр теоретического обсуждения Джон Мейнард Кейнс. Теоретические споры о возможности общего перепроизводства ослабевают со второй четверти девятнадцатого века, когда стали реальностью регулярные кризисы. В тот период обнаружились периодически повторяющиеся заминки в продажах ведущих отраслей экономики — текстильной промышленности, металлургии и так далее. С середины девятнадцатого века кризисы стали приобретать общеевропейский характер. В числе первых на них обратили внимание Карл Маркс и Фридрих Энгельс в «Манифесте Коммунистической партии». Авторы манифеста связали регулярные кризисы с внутренними конфликтами капиталистической экономики. В 1862 году французский экономист Клеман Жюгляр публикует серьезную монографию, посвященную исследованиям периодических кризисов. С этого времени циклы становятся объектом постоянного и пристального внимания многих экономистов. О них пишут Уильям Джевонс, Альфред Маршалл — один из основоположников современной экономической теории, швед Кнут Викселль. Характерно название статьи Викселля 1907 года, к сожалению, далеко не сразу переведенной со шведского на английский и другие европейские языки (и, кстати, до сих пор не переведенной на русский. — «Эксперт») — «Загадка деловых циклов». — В чем же была эта загадка для Викселля? — Викселль впервые поставил важнейший вопрос о макродинамике экономической системы и связал его с соотношениями, складывающимися между различными процентными ставками и ценами. Викселль различал процент, формирующийся в реальном секторе хозяйства, регулируемый предельной производительностью капитала, и текущий процент на денежном рынке. Когда первый выше второго, капитал устремляется из банков в реальный сектор, возникает дополнительное предложение денег, рост цен, а затем расширение выпуска. Избыточный спрос на кредит постепенно приводит к тому, что денежная ставка процента превысит естественную ставку, задаваемую предельной производительностью промышленного капитала, и направление движения капитала меняется на противоположное, развертывается дефляция, сворачивание инвестиций, падение выпуска. Описывая кумулятивные процессы, Викселль конструирует циклы движения цен и номинальных доходов. А колебания в реальном секторе Викселль связывал не столько с номинальными циклами, сколько с не вполне понятными сдвигами (позднее их станут называть шоками), обнаруживающимися в самой сфере производства. Их природа и механизм трансформирования в регулярные колебания производства представлялись ему загадочными, требующими дальнейших исследований. Ряд экономистов считают Викселля одним из предшественников теории реальных циклов, отмеченной Нобелевской премией по экономике за 2004 год, о которой мы будем еще говорить. — Как развивались теории цикла в дальнейшем? — После Первой мировой войны выделились две страны, где исследование деловых циклов приобрело систематический характер. Это, во-первых, США, где центром анализа циклов стало Национальное бюро экономических исследований (НБЭИ) под руководством Уэсли Митчелла и его ученика Джеффри Мура. Бюро скрупулезно изучало ряды макроэкономических переменных, стремясь выявить индикаторы цикла — лидирующие, совпадающие и запаздывающие. Джеффри Мур формально закрепил критерии, лежащие в основе нынешней классификации рецессий и циклов НБЭИ. Начиная с двадцатых годов все чаще стали говорить о «гарвардском барометре», с помощью которого пытались, с переменным успехом, предсказывать спады. Репутацию «классической» приобрела монография А. Бернса и У. Митчелла «Измерение деловых циклов», опубликованная Национальным бюро в 1946 году. Другой страной, где описанию циклов, прежде всего экономических кризисов, уделялось большое внимание, стал Советский Союз. Кризисы в капиталистических странах выдвигались в центр обсуждения в первую очередь, разумеется, по идеологическим причинам, ведь марксистская теория стремилась доказать, что капитализм несет все более разрушительные кризисы. Центром таких исследований стал академический Институт мирового хозяйства и мировой политики, который возглавлял академик Варга. Один из первых основательных трудов этого института под названием «Мировые экономические кризисы» был выпущен в 1935 году. Эта работа содержала довольно обширный статистический и фактический материал, характеризовавший развитие циклов на протяжении предшествовавшего столетия. После Второй мировой войны воссозданный институт, который приобрел нынешнее название — Институт мировой экономики и международных отношений РАН, — возобновил эту работу. Так, Лев Мендельсон выпустил трехтомную монографию, посвященную теории и истории экономических кризисов. Работы, подготовленные под руководством Е. Варги, Л. Мендельсона, И. Трахтенберга, содержали обширные массивы ценной информации. И все же во многих случаях они производили впечатление решения, подгоняемого под заранее известный ответ. Дальнейшее изучение цикла нашими учеными было сильно изувечено напором идеологии: от исследователей требовали изобретения все новых видов кризисов, схем, предполагающих непрерывное нарастание конфликтов в капиталистическом мире. — Вернемся к зарубежному мейнстриму. Как эволюционировали теории цикла во второй половине прошлого века? — На Западе в первое десятилетие после Второй мировой войны над всеми витал призрак Великой депрессии. Большая часть авторов, включая ряд выдающихся экономистов, ждала нового перепроизводства. Наряду с разработкой кейнсианских моделей цикла (например, взаимодействие механизмов мультипликатора и акселератора, четкая модель такого взаимодействия была предложена Полом Самуэльсоном еще в 1939 году) в монографии Джона Хикса, посвященной теории экономического цикла, был предложен вариант плодотворного синтеза неоклассического и кейнсианского подходов. Позднее, к семидесятым годам прошлого века, на первый план выдвинулись модели экономического роста. Наиболее яркая фигура, представлявшая новые подходы в развитии макроэкономической теории, — это Нобелевский лауреат Роберт Лукас. И хотя сборник самых влиятельных его статей (1981 год) назван «Исследования теории экономического цикла», исследователям, по мнению Лукаса, стоило бы прежде всего заниматься проблемами экономического роста. Да, рецессии, конечно, случаются, но длятся они обычно два-три квартала, в течение которых ВВП сокращается (за редкими исключениями) не более чем на два-три процента. И это, по большому счету, не столь уж важно. В то же время поступательный рост обладает особой «мощью» благодаря накоплению, позволяющему реализовать принцип сложных процентов. — Видимо, причина такой успокоенности — очень благополучные пятидесятые-шестидесятые годы двадцатого века, когда глубина кризисов, прежде всего в США, резко снизилась. Но ведь эта передышка была недолгой. Мир ждали два острейших энергетических кризиса, тяжелейшая стагфляция начала восьмидесятых. — Полностью согласен. Сегодняшняя ситуация вряд ли может быть описана в терминах теоретических моделей сбалансированного роста. Энергетический кризис семидесятых годов, наложившийся на периодическую рецессию, привел к серьезному (по критериям послевоенного развития) падению хозяйственной активности в развитых странах. Амплитуда колебаний экономической динамики в развивающихся странах и переходных экономиках оказывалась еще большей. Нобелевский лауреат прошлого года Эдвард Прескотт, работы которого мы еще обсудим, вместе с Тимоти Кихоу недавно опубликовал статью «Великие депрессии XX века». Они вполне убедительно показывают, что наиболее крупные страны Центральной и Латинской Америки — Мексика, Бразилия, Аргентина, Чили — в восьмидесятых годах двадцатого столетия столкнулись со спадами, по глубине не уступавшими потрясениям наиболее развитых стран в период Великой депрессии тридцатых годов. Следовательно, и сегодня проблема циклов и кризисов, по-видимому, никак не может считаться окончательно ушедшей в прошлое и уступившей место устойчивому и сбалансированному экономическому росту. — Но нынешние колебания экономической активности чем-то отличаются от циклов стопятидесятилетней давности? — Да, конечно. Первые кризисы были размерены как по линейке. Промежутки между промышленными кризисами в Англии в девятнадцатом веке в точности равнялись десяти-одиннадцати годам: 1825 год, 1836 год, 1847 год, 1857 год. Многие экономисты пытались так или иначе объяснять эту завораживающую строгую периодичность. Выдвигались смелые гипотезы. Например, Уильям Джевонс, один из крупнейших английских экономистов конца девятнадцатого века, начинал свою трудовую деятельность в метеорологическом бюро Австралии. Он предположил, что циклы хозяйственной активности отражают периодичность регулярной смены пятен на Солнце (средний период — десять с половиной лет). При всей экзотичности подобной гипотезы на деле это совсем не такая уж бессмысленная идея. Ведь большинство рассматриваемых стран в середине девятнадцатого века были государствами с преобладанием аграрной экономики, а смена пятен на Солнце влияет на климат. И вполне возможно, что изменение погодных условий воздействовало на урожай, цены и рентабельность сельскохозяйственного производства. В России в двадцатом веке над этими проблемами размышлял исследователь с трудной судьбой Александр Чижевский. Сегодня периодичность цикла стала гораздо более размытой: рецессии наступают через различные промежутки времени. Чаще всего период времени между рецессиями в послевоенный период в США колебался от шести до восьми-девяти лет. Но встречались и более короткие промежутки. В современной экономической теории сравнительно меньшей популярностью стали пользоваться детерминистские модели цикла. Постепенно они уступают место всевозможным стохастическим конструкциям. Циклы — это биение сердца — Вы только что сказали очень важные слова. Похоже, именно кардинальная смена методологии анализа цикла, да и не только цикла, больше всего смущает меня в современных экономических теориях. Экономисты все реже пытаются докопаться до фундаментальных причин хозяйственных явлений, оттачивая их внешние, модельные описания. — Я бы воздержался от столь уничижительных выводов. О методологии современных статистических исследований мы еще поговорим, сначала давайте коротко обсудим смену общих представлений, философии, если хотите, делового цикла. В моделях цикла, господствовавших до Второй мировой войны, решающую роль играли детерминированные алгоритмы, определяющие колебания инвестиций. Циклы воспринимались прежде всего как пульсация накопления капитала. И более или менее строгая периодичность кризисов во многих теоретических конструкциях, включая марксистские, связывалась главным образом с четкими ритмами обновления основного капитала. Шумпетер писал, что цикл — это не миндалины, которые надо вырезать, чтобы у ребенка не болело горло. Циклические колебания он сравнивает с биением человеческого сердца, которое отражает все существенные процессы в организме Эти модели отражали убеждение в том, что важнейшие закономерности в движении рыночной экономики могут быть описаны столь же определенно, как колебания маятника в классической механике. Выдающийся экономист Йозеф Шумпетер в 1939 году опубликовал двухтомное исследование «Деловые циклы». Многие экономисты полагают, писал он, что, прибегнув к регулированию, следовало бы свести кризисы на нет. С точки зрения таких экономистов, цикл можно уподобить гландам — если их вырезать, у ребенка не будет болеть горло. Шумпетер противопоставлял этому свое понимание цикла. Он писал: цикл — это не миндалины, которые надо вырезать. Циклические колебания он сравнивает с биением человеческого сердца, которое отражает все существенные процессы в организме. Выражает, как пишет Шумпетер, сущность организма. — Очень образно и очень точно! Готов подписаться под этим заявлением. — Да, сравнение достаточно впечатляющее. В исследованиях цикла такой подход долгое время был определяющим. Сегодня методы теоретического исследования претерпели довольно радикальные изменения. На смену детерминистским моделям постепенно приходят стохастические, главную роль в подобных моделях играют случайные шоки различного рода. Замечательный российский математик Евгений Евгеньевич Слуцкий в 1927 году опубликовал статью «Циклические колебания как результат сложения случайных величин», тогда оставшуюся не замеченной экономистами. Слуцкий показал, что проводимое определенным образом сложение случайных величин может порождать четко выраженные циклические колебания. Через сорок-пятьдесят лет после публикации статьи экономическая теория всерьез заинтересовалась подобным подходом. Сегодняшняя теория циклов, в том числе теория, о которой мы будем говорить чуть позже, теория Кидланда—Прескотта, отводит огромное место именно случайным факторам развития цикла. При этом современная макроэкономическая теория различает постоянно встречающиеся («систематические») шоки, приводящие к поступательному росту экономики, и «преходящие» (transitory) возмущения, которые по определению порождают стационарные колебания. Особое внимание уделяется механизмам распространения этих возмущений. — Почему шоки не гасятся экономикой, а приводят к достаточно длительным заминкам роста? — Одно из направлений макроэкономической теории связывает периодические колебания экономической активности прежде всего с недостаточной гибкостью цен. В современной теории это обозначается термином «проявления номинальной жесткости» (nominal rigidities). Строго говоря, сам кризис есть свидетельство того, что цены недостаточно гибки. В противном случае никакого устойчивого превышения предложения над спросом быть не должно. Если цены обладают достаточной гибкостью, в подобной ситуации они должны упасть, благодаря этому расширится спрос и рассосутся запасы непроданных товаров. Но тогда никак невозможно объяснить, почему, скажем, Великая депрессия продолжалась более четырех лет, а снижение цен на производственное оборудование оказалось столь скромным, несмотря на девяностопроцентное падение выпуска в машиностроении США. Недостаточной гибкостью характеризуются не только товарные цены, но и цены факторов производства, например труда. Уровень заработной платы фиксируется контрактами, заключаемыми на более или менее продолжительный период. Существуют и более тонкие причины негибкости цен. Сегодня большинство рынков отличаются небольшим числом продавцов и координацией действий между ними. В условиях олигополистического ценообразования частые изменения цен оказываются чрезвычайно невыгодными для продавцов (это наглядно показано в статье 1985 года лауреата Нобелевской премии по экономике Джорджа Акерлофа). А в условиях недостаточной гибкости цен воздействие шоков на рыночный спрос или предложение лишь увеличивает размах циклических колебаний. Мусор под буфет — Револьд Михайлович, давайте перейдем к «виновникам торжества», Финну Кидланду и Альфреду Прескотту, которые получили в позапрошлом году «Нобеля» за исследования циклических колебаний. В чем их вклад в науку? — Перед нами один из довольно парадоксальных случаев присуждения Нобелевской премии. Дело в том, что, по результатам ряда опросов, больше половины экономистов не разделяют или не вполне разделяют основные положения так называемой реальной теории цикла, которую развивают Кидланд и Прескотт. Вместе с тем большинство экономистов признают, что исследования этих авторов достойны Нобелевской премии. И дело не просто в том, что Кидланд и Прескотт смогли привести аргументы в пользу оригинальной концепции цикла, выдвинутой сторонниками «новой классической теории». В конце концов, если ограничиваться только нобелевскими лауреатами (а лауреатов премии по экономике, названной Нобелевской, выбирают с 1969 года), различные теории циклов предлагали и Тинберген, и Фриш, и Хикс, и Самуэльсон, и Акерлоф, и некоторые другие авторы. Кидланд и Прескотт получили награду прежде всего за новые исследовательские подходы, за оригинальный инструментарий анализа экономического роста и цикла. Кроме того, Кидланд и Прескотт получили ряд серьезных результатов в других областях экономической теории (исследование динамической несостоятельности, которая может обнаруживаться при реализации денежно-кредитной политики и др). Эти авторы впервые предложили не только теоретическую модель цикла, но и методы, которые позволяют соединить четко сформулированные аналитические гипотезы и рассуждения с конкретными статистическими данными. Реже прибегая к эконометрической проверке гипотез, они предложили несколько иной аппарат, который помогает воссоздать и проиллюстрировать движение циклов на конкретных эмпирических данных. — Насколько я понимаю, речь идет об имитационном моделировании цикла? — Совершенно точно. Кидланд и Прескотт предложили модель, в которой на базе реальных статистических данных делается попытка воссоздать, синтезировать фактические колебания американской экономики. Используя подход, принятый в современной теории, они прибегли к декомпозиции, расчленяя совокупные изменения, чтобы выделить длительные тенденции (нестационарные процессы) и колебания вокруг тренда. При этом они опробовали оригинальный метод выделения трендов. Так называемый линейный фильтр Ходрика—Прескотта позволяет отсекать колебания нежелательной продолжительности. При работе со своей базой статистических данных эти авторы отсекают колебания периодичностью больше восьми лет (тридцати двух кварталов). — К каким содержательным выводам пришли Кидланд и Прескотт, используя столь мощный инструментарий? — Центральный тезис теории реальных циклов Кидланда—Прескотта можно было бы сформулировать следующим образом: главным источником колебаний экономической активности служат стохастические шоки. Их действие приводит к тому, что объем производства отклоняется от того уровня, который задан трендом производственной функции. Сами эти отклонения («шоки») порождены прежде всего колебаниями совокупной производительности труда. Допустим, что вследствие технических изобретений возросла совокупная факторная производительность, в том числе производительность труда. Рабочие производят больший предельный продукт. Тогда, в соответствии со стандартной теорией, повышается зарплата, которая на конкурентном рынке должна быть равна предельному продукту труда. Кидланд и Прескотт предполагают абсолютно конкурентные рынки факторов, в этом и сила, и слабость рассматриваемой концепции. Сила в том, что используются выверенные теоретические зависимости, слабость — потому что в современной экономике трудно отыскать столь совершенные конкурентные рынки. Рост зарплаты стимулирует дополнительное предложение труда, расширяется объем производства. Если имеет место движение в противоположном направлении и производительность труда снижается, это влечет за собой падение зарплаты. В свою очередь, это приводит к тому, что часть рабочих покидает свои рабочие места, сокращается выпуск продукции. Аналогичные рассуждения относятся и к другому фактору — капитал притекает либо уходит вследствие соответствующих изменений производительности. — Я прошу прощения, но выводы-то довольно банальные, не сильно отличающиеся от описательных теорий цикла конца позапрошлого века. — И да, и нет. Действительно, модель простая, я бы сказал даже опасно простая, слишком простая. Но в ней абсолютно четко и строго выписаны все предпосылки современной «новой классической теории». Это удивительно прозрачная и доказательная в рамках принятых предположений аналитическая конструкция. — А не кажется ли вам, что такая простота хуже воровства? Интересно, например, как Кидланд и Прескотт интерпретируют периодические снижения факторной производительности? С периодическими взлетами и так все понятно — их уже сто лет все экономисты традиционно связывают с неравномерным техническим прогрессом, — а как быть с регулярными провалами производительности? Как их объяснить? — Кидланд и Прескотт довольно аккуратно обходят эту часть проблемы, так сказать, подметают мусор под буфет. Наиболее употребительны в этом контексте ссылки на неурожай, на последствия различных стихийных бедствий и тому подобное. В принципе в их модели главной движущей силой становятся некие стохастические флуктуации. — Нечего сказать, удобная уловка! Когда ты не можешь или даже не хочешь объяснить явление, то просто считаешь его случайным. Но, прошу прощения, причем здесь наука? — Я бы не торопился с выводами. Если позволите, одно отступление, которое, может быть, поможет ближе подойти к сути вопроса. Сравнительно недавно экономисты пришли к выводу, что при определенных условиях колебания рыночных курсов ценных бумаг могут носить принципиально непредсказуемый характер. Есть люди, которые удачно угадывают, но никто не может достаточно точно систематически предсказывать движение курса акций и облигаций. Профессора Шоулз и Мертон получили Нобелевскую премию за то, что, исходя из теоретической модели броуновского движения рыночных курсов, предложили практически важные принципы формирования цен на опционы. Для современной экономической науки случайность перестала быть каким-то пугалом, хотя еще не так давно исследователи полагали, что в познанном явлении не может быть ничего случайного. — И все-таки мне не кажется абсолютно корректным сравнение хозяйственных циклов с финансовыми рынками. В терминах Шумпетера, мы больше не пытаемся понять закономерности работы сердца экономики, а просто замеряем секундомером его ритм и пытаемся построить максимально близкую к действительности модель аритмии сердца. Разве это не шаг назад? — Не вполне согласен с вами. Сошлюсь на опыт физиков. Поведение объекта в квантовой механике характеризуется волновой функцией, имеющей статистическую интерпретацию. Поэтому, если мы хотим локализовать местонахождение микрочастиц, мы должны использовать соответствующие распределения вероятностей. Можно напомнить и о следующем аспекте проблемы. Чем более строго определен импульс частицы, тем больше, в соответствии с принципом неопределенности Гейзенберга, неопределенность в локализации ее координаты. В прежние времена принято было считать, что всякое объяснение должно опираться на жестко детерминированные взаимосвязи. Англичане издавна полагали, что «совершенное — это детерминированное» («the perfect is the determinate»). Французский философ восемнадцатого века Поль Гольбах полагал, что случай — это «лишенное смысла слово, указывающее на незнание тех, кто его употребляет». Природа, по его мнению, просто не может действовать случайно. Последующее развитие науки ввело в рассмотрение новые грани понимания, выявляющие закономерности статистического характера. На каком-то этапе развития науки строго детерминистские конструкции дополняются стохастическими. Указанная тенденция кажется особенно важной для экономики, где, как отмечал еще Адам Смит, столь важную роль играют непредвиденные и чрезвычайные обстоятельства. Современные эконометрические методы позволяют выделять некоторые тенденции, тренды, но в каждом случае отклонения от такого тренда чаще всего бывают плохо предсказуемы. А последующее движение цен на рынках, характеризующихся совершенной информационной эффективностью, в принципе непредсказуемо. Но ведь и современные науки о Земле и Мировом океане не позволяют совершенно точно предсказывать землетрясения и наводнения. Вернемся к вкладу Кидланда и Прескотта в экономическую науку. На мой взгляд, главная среди их заслуг — калибрование теоретических моделей, оснащение этих моделей реальными статистическими данными. В каждом случае, исходя из достаточно строгих теоретических соображений, авторы подбирали конкретные виды функций полезности, характеризующих предпочтения потребителей, производственных и других функций. Затем они выбирали те оценки параметров указанных функций, которые, с точки зрения авторов, в наибольшей степени соответствовали исходным предположениям. Имитации, опиравшиеся на системы уравнений и тождеств, моделировали поведение предпринимателей и потребителей. Это огромный и очень кропотливый труд. Важность и значимость этой работы трудно переоценить. Ведь так называемая экономика Кидланда—Прескотта не просто позволила выделить колебания хозяйственной активности, причем количественные характеристики цикла довольно хорошо совпали с фактическими данными. Система позволила продемонстрировать корреляции между циклическими колебаниями различных макропеременных, а вместе с тем и каналы связей между ними. По результатам ряда опросов, больше половины экономистов не разделяют или не вполне разделяют основные положения так называемой реальной теории цикла, которую развивают Кидланд и Прескотт. Вместе с тем большинство экономистов признают, что исследования этих авторов достойны Нобелевской премии Конечно, можно сказать, что перед нами просто некая «подгонка» под ответ. Но Кидланд и Прескотт предъявляют читателю все алгоритмы расчетов от первого до последнего шага. Не верите — проверьте, не нравится — предложите варианты, которые вам кажутся более корректными. Та имитационная модель, которую построили Кидланд и Прескотт, это в некотором смысле предел мечтаний любого исследователя в области общественных наук. Ведь чем мы, экономисты, отличаемся от физиков или химиков? Одно из отличий состоит, в частности, в том, что физики, вообще говоря, могут воспроизвести контролируемый эксперимент. Если я сомневаюсь в том, какова теплоемкость изучаемого металла при таких-то исходных условиях, я просто прибегну к эксперименту, с помощью которого смогу измерить (проверить) соответствующую величину. У экономистов, как и у историков, такой возможности просто не существует. Мы не можем устроить новую Отечественную войну 1812 года или как-то организовать Великую депрессию, чтобы выяснить, например, как сказалась бы на исходе исторических событий иная стратегия государства. Кидланд и Прескотт в некотором смысле — подчеркну, лишь в некотором смысле — предоставляют возможности для самых различных имитаций. Выстроена система уравнений и тождеств, которая обладает некоторыми характеристиками, довольно похожими на свойства реальной экономики, — пожалуйста, проводите с ней любые эксперименты. Вводите, если полагаете целесообразным, дополнительные шоки и/или меры государственного регулирования. Особо подчеркну, что перед нами не эконометрическая модель. Известны масштабные эконометрические модели, включавшие тысячу и более уравнений регрессии, — Брукингская модель, не менее знаменитая модель MPS, в разработке которой участвовал нобелевский лауреат Ф. Модильяни и которая использовалась ФРС США. В последнее время такие модели подверглись серьезной критике с позиций «новой классической теории». В рассматриваемой конструкции четче прописана логика предполагаемых взаимосвязей, теоретику тут значительно труднее придраться, увидеть в ней просто некое знахарство. — Увы, я не большой знаток физики, но подозреваю, что современная физика изучает все меньшее число явлений и процессов с возможностью воспроизводимого эксперимента. Но вернемся к экономике. Какова прогностическая сила модели Кидланда—Прескотта? — Отличный вопрос! Поскольку полного счастья в этом мире не бывает, то, конечно же, при оценке этой модели сразу требуется ряд весьма существенных оговорок. Во-первых, такая модель никогда не может считаться однозначно определенной. Вполне представимо, что я предложу другую производственную функцию, другую потребительскую функцию и получу «на выходе» те же самые циклические колебания. Поэтому никак нельзя утверждать, что другой модели, генерирующей колебания, близкие к реальным, невозможно создать. Подозреваю, что таких моделей можно создать очень много. Будут ли они столь же убедительными, как модель Кидланда—Прескотта, это уже другой вопрос. В принципе они могут оказаться не менее убедительными. Другой аспект той же проблемы связан как раз с вопросом, который вы задали. Эта модель принципиально не может обладать детерминистскими прогнозными свойствами, поскольку на входе имеет случайные шоки. Многие варианты последующего развития событий в принципе совместимы с предшествующей траекторией, и предсказания в лучшем случае могут быть представлены соответствующими вероятностными характеристиками. Последующие события от сегодняшних отделяют случайные шоки завтрашнего дня. Поэтому возможности предсказаний на основе такой модели, конечно, ограничены. Даже если ограничиться конструкцией, объединяющей две упомянутые теории — теорию номинальной жесткости и теорию реального цикла Кидланда—Прескотта, то налицо избыточность общей системы предпосылок. Для того чтобы доказать наличие циклов, достаточно либо предположения о негибкости цен и доходов, либо случайных шоков, генерирующих регулярные колебания. Тем самым очерчивается и односторонность каждой из этих теорий. В модели Кидланда—Прескотта практически не задействованы цены, рассматриваются лишь изменения реальных величин. К числу немногих ценовых показателей, которые здесь используются, относится заработная плата, цена труда. Цены на большинстве рынков остаются невостребованными. — Но согласитесь, для любого экономиста это по меньшей мере странно. Мы прекрасно знаем, что в рыночной экономике движение цен играет крайне важную роль, и если модель Кидланда—Прескотта не использует движение цен, не использует номинальных показателей, а сразу переходит к реальным показателям, то это очень странная, умозрительная, подозрительная, я бы сказал, модель. — Это служит, по-видимому, одной из причин, объясняющих, почему так много экономистов высказывают сомнения по поводу различных вариантов теории реального цикла. Один из весьма влиятельных экономистов, президент Гарвардского университета, экс-министр финансов США Лоуренс Саммерс формулировал свои выводы без обиняков: «Тот тип модели реального цикла, который настоятельно рекомендует нам Прескотт, не имеет ничего общего с феноменом делового цикла, наблюдаемым в рамках американской экономики или экономики других капиталистических стран». Но повторюсь: и авторы, которые не разделяют общих предпосылок модели, высоко оценивают аналитический вклад Кидланда и Прескотта. Еще один момент, который представляется существенным. Вся философия реальных циклов, в том числе версия Кидланда—Прескотта, базируется на убеждении в абсолютной жизнеспособности конкурентной экономики. Вопрос о том, в какой степени современная развитая рыночная экономика соответствует этим требованиям, как бы выносится за скобки. По мнению этих авторов, экономика, в которой действуют здоровые конкурентные силы, не только все время сталкивается с шоками, но и оказывается в состоянии преодолевать их негативное воздействие, как наша иммунная система умеет справляться с большинством вирусов, с которыми непрерывно сталкивается человек. Практический вывод прост: надо возможно меньше мешать работе «иммунной системы» конкурентных рынков. С точки зрения Кидланда и Прескотта, сама экономика может реагировать на шоки оперативней, чем государство. Иммунные силы в экономике гораздо эффективнее справляются с шоками, чем любая запаздывающая, к тому же чаще всего неоптимальная, государственная программа. Идеология этой системы, по сути, исходит из неоптимальности какого-либо «внешнего» систематического вмешательства в работу рыночных механизмов. Такой вот академически рафинированный либерализм. При всей своей основательности подобный подход вызывает все же немало вопросов. Например, почему Великая депрессия длилась больше четырех лет и конкурентные силы не могли ничего с этим поделать? Одно из объяснений было недавно, в 2005 году, предложено сторонником данной теории профессором С. Рибелоу: в те годы просто имело место уникальное стечение «неблагоприятных шоков» — засуха невиданных масштабов, сопровождавшаяся сильным падением цен на мировых рынках сельскохозяйственной продукции, неустойчивость системы частных финансов, включавшая банковский кризис, и так далее. Нетрудно заметить, что шоки, фигурирующие в приведенном перечне, не всегда хорошо согласуются между собой, а главное многие из них трудно отнести к числу экзогенных, то есть не находящих объяснения внутри рассматриваемой модели. Не меньше вопросов вызывают и сами предпосылки рассматриваемой конструкции. В модели предполагаются рынки совершенной конкуренции, рациональные ожидания участников и тому подобное. В какой степени такие предположения могут отражать реальные характеристики современной рыночной экономики? Как общая логика, так и практические рекомендации этой теории не могут вызвать энтузиазма у многих экономистов, не принадлежащих к числу крайних либералов. Синтез — дело будущего — Подытоживая обсуждение проблематики циклов, позвольте один общий вопрос. Что, по-вашему, действительно нового принес двадцатый век в понимание причин и механизмов экономического цикла? Возможно, я покажусь мракобесом, но теория Кнута Викселля конца девятнадцатого века, связывающая хозяйственный цикл с фундаментальным несовпадением естественной и денежной норм процента, по-моему, до сих пор остается единственным фундаментальным объяснением. Интересна ваша точка зрения. — Я бы только частично согласился с вами. Прежде всего примем во внимание, что в двадцатом веке и особенно в конце двадцатого — начале двадцать первого веков гигантский шаг вперед совершили эмпирические исследования цикла. Мы сегодня деловой цикл знаем несравненно лучше, чем знали его теоретики девятнадцатого века, которые вообще не располагали индексами физического объема или национальными счетами. Вы не могли утверждать: «производство увеличилось», аналитики в лучшем случае могли судить об изменениях выпуска в рамках отдельных отраслей. Не было индексов цен и вы могли только догадываться, что же произошло с общим уровнем цен. Сегодня есть исчерпывающая статистика и промышленного производства, и реального объема ВНП, существуют отраслевые индексы, различные статистические агрегаты, характеризующие денежную массу, индексы цен, подробные данные о процентных ставках и др. Построены отлаженные системы мониторинга («циклические барометры») для развитых стран, выделяющие лидирующие и запаздывающие индикаторы. В самое последнее время большой шаг вперед сделало исследование проблем синхронизации циклов в различных странах. Ведь сегодня мы имеем дело с глобализованным хозяйством, и хотелось бы понимать, насколько синхронны циклические колебания в разных странах и в какой степени справедливы утверждения о существовании мирохозяйственных циклов. И, в частности, какое влияние цикл в развитых странах оказывает на экономику стран второго эшелона. Что касается теории, здесь я, пожалуй, частично разделяю ваш скептицизм, но лишь частично. Дело в том, что сегодня арсенал моделей цикла необычайно расширился. Он пополнился так называемыми равновесными моделями цикла, в которых и спрос, и предложение движутся одновременно то вверх, то вниз, при этом спрос равен предложению в каждый момент, но экономика тем не менее испытывает регулярные циклические колебания. Иными словами, в таких теоретических конструкциях описываются рецессии без перепроизводства, превышения предложения над спросом. Исследователь может выбирать любую модель, комбинировать разные модели. Модели цикла стали гораздо более строгими, тогда как теории цикла девятнадцатого века сегодня больше напоминают философские или социологические эссе. — Разные непротиворечивые строгие модели… Это сродни философским системам мира, скажем, Гегеля и Канта — целостным, замкнутым и абсолютно самодостаточным, о которых нельзя сказать, что одна лучше или адекватнее другой. Выбор той или иной системы становится в общем-то вопросом веры… — Мне вполне понятен такой подход. Согласен с вами и не испытываю никакой неловкости по поводу подобного отношения к разным теоретическим концепциям. — Хорошо. Тогда скажите, в какую модель цикла верите вы? — Мне трудно было бы «слиться» с какой-либо из имеющихся моделей. При анализе каждой из них, по-видимому, нетрудно обнаружить границы их приложения. Но ведь существуют и возможности синтеза различных теорий делового цикла. Вместе с тем сами изменения, происходящие в рассматриваемой экономике, делают одни теоретические модели более, а другие — сравнительно менее реалистичными. Ограничусь упоминавшимся примером — мне представляется, что теоретические модели, исходящие из совершенной гибкости цен, вряд ли реалистично описывают современные хозяйственные структуры. — В истории экономической науки были примеры, когда осуществлялся подобный синтез в других проблемных областях? — Конечно. Была классическая теория Рикардо, связывавшая относительные цены с издержками, прежде всего с затратами труда. Потом появилась австрийская школа, которая утверждала, что цена определяется предельной полезностью товара. Альфред Маршалл ввел хрестоматийную синтетическую модель краткосрочного и долгосрочного взаимодействия спроса и предложения. Спрос — это не полезность, предложение — это не издержки, но на спрос влияет полезность, на кривую предложения решающее влияние оказывают функции издержек. Для меня это замечательный пример синтеза, казалось бы, полярно противоположных теоретических представлений. — Значит, шанс на появление синтетической, исчерпывающей теории делового цикла все-таки есть? — Хотелось бы надеяться. Заметим только, что задача, которая стояла перед теоретиками цены, решалась сотни лет и была все же, по-видимому, существенно проще.